Молитва отец игорь

Публикации

Письма протоиерея Игоря Макарова к своим прихожанам и духовным чадам.

Письма протоиерея Игоря Макарова к своим прихожанам и духовным чадам.

… Когда с другом случается беда, время как будто в волнении замирает! И ты останавливаешься в своем безостановочном «беличьем» беге по жизни. Вглядываешься в себя, в свое прошлое. Испытуешь свою совесть: «А как бы ты повел себя на его месте?… » И конечно же, молишься — о том, кто дорог!

Когда я узнал, что моему соратнику, другу отцу Игорю Макарову поставлен тяжелый диагноз «рак», столько сразу событий прокрутилось в услужливой памяти! Двадцать три года назад Игорь Макаров вместе со мной начинал газету «Благовест». Самые тяжелые, но и благодатные годы становления газеты я пережил вместе с ним! В одном окопе (он из военных!), в одном строю! И как хорошо, как надежно мне было с таким напарником!

Потом наши пути разошлись. Виделись мы редко, обычно на епархиальных собраниях. А там ведь не особо поговоришь! Но всегда жило чувство, что если кто и поймет меня, если кто по-настоящему близок, так это уж точно он — давно уже отец Игорь! А когда случалась беда (читатели-то ведь знают, что беды нас стороной не обходили!), звонил ему в Прибрежный. Просил молитв.

И отец Игорь молился!

Но вот пришел час, и уже мы обратились к читателям с просьбой молиться о выздоровлении нашего заболевшего друга.

Многие читатели «Благовеста» возносили молитвы о здравии настоятеля храма в честь Новомучеников и Исповедников Российских самарского поселка Прибрежный протоиерея Игоря Макарова. И сам я в эти дни не забывал молиться о своем соратнике.

Словно в награду нам всем за эти переживания, за эти молитвы отец Игорь передал в редакцию замечательные, духоносные, прозрачные письма! Вот уж где истинная поэзия безо всяких там рифм!

Ну и конечно, главное: операция прошла успешно. Впереди еще одна поездка в Израиль, но крепнет надежда, что отец Игорь вернется в строй. В свой храм, к своим прихожанам. И все же прошу: не забывайте молиться о нашем друге!

22 июня 2014 года,

Неделя 2-я по Пятидесятнице, Всех святых, в земле Русской просиявших.

Протоиерей Игорь Макаров на праздновании 20-летия Православной газеты «Благовест».

Здравствуйте, мои дорогие!

Пока мне трудно говорить, и поэтому я буду вам писать. Буду писать так, как раньше писали письма. Помните эти простые и добрые письма родным? Когда было желание все рассказать, утешить или попросить помощи. Вот и мне не дает покоя это желание. Так хочется поделиться.

Прошло меньше месяца со дня нашего расставания, но как все изменилось! Сказать по правде, я давно ждал каких-нибудь перемен и связанных с ними открытий, но не мог и представить, что все произойдет так неожиданно и быстро.

Первое и главное открытие связано с вами, мои дорогие. Теперь я могу сказать от себя, прямо: Бога не искать, Бога встречать надо! И как проста и торжественна бывает эта Встреча! Помню, что именно тогда, когда мне первый раз сказали, что у меня рак, я почувствовал эту торжественность. Конечно, были волнения, страхи, но все покрывала торжественность! И если кто-нибудь предложил бы мне тогда полное выздоровление, я бы ни за что на это не согласился. Я знал — это моя болезнь, мой путь, на котором я уже не буду один… И тогда на меня обрушилась ваша любовь. Такая большая и неожиданная! Сколько помощи, сердечных молитв, драгоценной искренности! И столько взаимности!…

И тогда я сделал величайшее открытие на земле, открытие, которое делали и будут делать миллионы сердец, и каждый раз это будет заново — Бог в любви!… Бог пришел ко мне в вашей любви! Так торжественно-просто… Я не мог очертить круг своих близких. И теперь не могу называть вас иначе, чем дорогими и близкими.

Второе открытие я сделал позже. Помню, как страшно было произносить первые слова после операции. Ведь мы готовились к тому, что говорить я не буду, во всяком случае членораздельно. Но доктор сразу после операции строго сказал: «Хочу, чтобы вы говорили. Вам надо!» И я стал говорить. Говорить было трудно и очень волнительно. «Фантастик!» — воскликнул хирург. Даже он не ожидал такого удивительного результата. Но для меня чудо заключалось больше не в том, что я мог произносить слова, а в том, что я слышал эти слова и находил в них смысл. Это было так удивительно! Раньше я и не знал, что можно слышать самого себя. А главное, я не знал, что можно себя и не слышать. Тогда же мне очень захотелось вслух прочитать «Верую» и «Отче наш». Звучало, конечно, коряво, но матушка меня понимала, а главное — я слышал то, что я сам говорю. «Как было бы хорошо всегда так молиться!» — подумалось тогда.

Была и еще одна странность. Слышнее и понятнее стали не только мною произнесенные слова, но и слова окружающих меня людей. Я всегда считал очень важной для священника способность не столько слушать, сколько слышать того, кто к тебе обращается. И конечно, я был очень рад этой возможности — лучше слышать людей. Но палка, как говорится, о двух концах. Там, на чужбине, где русская речь звучит нечасто, все было хорошо. Но возвратившись домой, я сразу почувствовал, как тонет сознание в море пустых, безсмысленных слов. Осмелюсь, дорогие мои, дать вам еще один строгий совет: говорите меньше! Не умней, не конкретней, а попросту меньше. Думаю, тогда вам и самим станут слышней и понятней слова окружающих вас людей и свои собственные слова.

Третье открытие связано с Родиной. Благодаря вашей милости лечиться мне довелось в Израиле, на Святой Земле. После операции и короткой реабилитации в больнице по рекомендации доктора нам с матушкой еще какое-то время пришлось жить в небольшом отеле. Отель находился в городе Тель-Авиве. Прошло всего несколько дней, и мы стали чувствовать душевное истощение… В Израиле, как известно, очень жаркий и сухой климат. И для озеленения применяется капельный способ полива. В грунте проложены трубки с отверстиями, через которые и поступает влага. Куда попадают капельки воды — там растут и благоухают удивительно разнообразные деревья, кустарники, цветы, а куда эти капельки не попадают — там песок и камни. Так и в духовной жизни — растет и приносит плоды только то, что орошается благодатью Свыше. Современное паломничество по Святой Земле больше похоже на марш-бросок с небольшими привалами, это постоянное перемещение от одной святыни к другой, вокруг которых страшная духовная пустыня. К примеру, в те дни, когда мы находились в отеле, в городе состоялся гей-парад. Около ста тысяч человек прошли по главным улицам Тель-Авива. В этой пляшущей и орущей толпе были и мамы с детьми, и пожилые люди. Мэр города официально приветствовал эту процессию. Трудно было поверить, что все это происходит на Святой Земле…

Буйство зелени, пение птиц и прохлада — это то, что сразу же пробуждает в тебе душевные силы, когда ты возвращаешься домой. Жизнь жительствует! Все исполнено благодати!… Душа русского человека — она может зарасти сорняками, порасти мхом, а может цвести, плодоносить. Но редко она бывает безжизненной… Как хорошо дома! И как хорошо быть на своем месте, там, где незримо струится на тебя благодать.

Пора и прощаться. Я буду писать вам. Ведь так хочется (как никогда!) быть вами услышанным.

Благодарю вас. Простите.

протоиерей Игорь Макаров.

Болезнь — это Божественное прикосновение

29 июня 2014 года,

Неделя 3-я по Пятидесятнице.

Здравствуйте, мои дорогие!

Мысль о болезни, о ее глубоких духовных корнях, о ее неслучайности все глубже и глубже проникает в сознание, в сердце. Только когда хотя бы слегка соприкоснешься с личным страданием, широко открываются глаза на страдания людей. Я не врач, я — священник. Я не могу врачевать ваши болезни, но я должен помочь вам эти болезни перенести и приложить их себе во спасение, на вечную пользу. У меня один инструмент — это слово, в молитве и проповеди. И покуда трудно еще говорить, я буду писать эти письма.

Мы гордимся своей отечественной медициной. Хорошая школа, история. Замечательные врачи. Все это так. Но почему так много наших соотечественников лечатся за границей? Та же техника, те же медикаменты, часто те же врачи. В Израиле, где довелось мне лечиться, много врачей из России. В чем же разница? Поделюсь некоторыми личными наблюдениями.

Доктор, который меня лечил, к слову, очень опытный и известный, сразу же нам сказал: «Все в руках Божиих». И это были не просто слова, а позиция. Он как бы немного отошел в сторону, уступая место Тому, Кто действительно лечит. И никакой самоуверенности, профессиональной гордыни.

А какое серьезное, можно даже сказать, уважительное отношение к болезни! Как это важно, когда врач понимает, что болезнь — это Божественное прикосновение. Для ума болезнь — это тайна, для души — откровение. Болезнь — это очень личное! Такое отношение врача к болезни, конечно, воспитывает пациента и делает его не пассивным участником курса лечения, а соработником врача и молитвенником Богу. Нам пришлось обращаться за консультацией и к другим врачам, их отношение было похожим.

Но самое большое удивление ожидало нас впереди.

На родине, где вначале предполагалось лечение, нас сразу предупредили: после такой операции не менее четырех недель придется провести в больнице, из них как минимум две — питание через трубочку, дыхание через трубочку… А говорить, если такая возможность останется, надо будет учиться заново… И хотя на чужбине операцию рискнули сделать менее объемную, все же было большим удивлением, когда уже на второй день после операции нас выставили за дверь (в хорошем, конечно, смысле). Матушка очень боялась, что мне неожиданно станет плохо, что где-нибудь на улице, в чужой стране я потеряю сознание. Я и сам, честно сказать, немного тревожился.

Потом нам много рассказывали о том, что это общий подход. Рассказывали, что даже после сложнейших операций на сердце в больнице оставляют всего на неделю. Кроме причин чисто практических: койко-мест, больничной инфекции, называли причины и более важные — больной должен включить все свои силы, он должен бороться в первую очередь сам, а не перекладывать все на врачей. Как это правильно! Я убедился в этом сам.

Сначала кажется, что тебя просто бросили, как говорится, на произвол судьбы. Потом понимаешь, что деваться уже некуда, и начинаешь потихонечку жить, как и жил раньше. Жить начинаешь, а не болеть! Происходит это как-то само собой, незаметно. Болезнь со всеми своими неприятностями, конечно же, остается, но и жизнь не останавливается. Как это обычно бывает у нас: попал в больницу, и жизнь как будто остановилась. И из больницы выходишь как в другой, забытый тобою мир.

И еще, меня очень мало лечили. Буквально. Сутки под капельницей и рекомендация при выписке: антибиотики, обезболивающие таблетки, и все. «Организм должен справиться сам». Кстати, в Израиле совсем не бывает лечения на дому с помощью привычных нам «уколов». И в аптеках шприцы не продаются. Как все это мне по душе!

Помню слова врача: «Вам надо забыть, что у вас была операция, и жить полной жизнью». Операцию забыть я согласен, а вот болезнь забывать, думаю, не надо. Да, наверное, и не получится. А еще не забудутся люди, с которыми свела болезнь… Стоит зайти в любую онкологическую больницу, и ты оказываешься в особом, духовном мире. Так много страдания и веры. Так близка смерть и так много жизни.

Страждет всё — вся тварь, всё создание. Но при этом ликует! Непостижимо! И мы чувствуем, что какая-то птаха гораздо счастливее нас. Почему?! Мы привыкли делить: по одну руку — радость, по другую — страдание. А жизнь — она неделима. Отними у жизни страдания — не станет и радости. Христианин и писатель Гилберт Честертон разработал замечательную философию радости, основанную на том, что «… все прекрасно в сравнении с небытием».

Страдание — это стихия, в которой живет человеческая душа. Вернее будет сказать, что это самое сильное на земле чувство (любовь на 90% состоит из страдания) пробуждает душу к жизни, оживляет ее. Сколько раз я слышал от людей, перенесших страдание, что именно тогда, когда им было особенно трудно, они испытывали особое состояние души. Определяют его по-разному: называют легкостью, радостью, кто-то говорит о том, что в жизни вдруг появляется смысл, кто-то делает открытие о существовании собственной души, способной на глубокие чувства, но чаще всего говорят о том, что тогда «Господь был рядом!».

Все мы страдаем. Телом страдаем от холода, голода, ран и болезней; душой от безсилия в борьбе со злом, от злобы людской, от страхов, страдаем в тоске одиночества, в муках неразделенной любви, в скорби утрат… История философской мысли — это история постепенного восхождения к пониманию страдания. От древнегреческих мыслителей до русских философов серебряного века. От «чувственного неудовольствия, затрудняющего жизнь», до «основной нравственной нормы». И только к началу Нового времени мы слышим о «всеобщем характере страданий» и начинает звучать известное: «Я страдаю — значит, я живу!». Как долго сопротивлялась человеческая мысль непреложной библейской истине.

Вот и в жизни каждого человека происходит эта борьба. Мы проходим путь, на котором формируется наше отношение к переносимым или ожидаемым нами страданиям. И первое, что приходится нам понять (и принять!) — страдания в нашей жизни неотвратимы.

Как важно вложить правильное восприятие жизни в души наших детей с самого раннего детства. Защищать детей надо, но нельзя их прятать от жизни. Нельзя их обманывать, что жизнь — это праздник, что жизнь — это сказка. Нельзя учить их ненавидеть боль, бояться болезней. Нельзя закрывать им глаза на чужие страдания, смерть. Сколько раз убеждался я в том, что дети воспринимают смерть как-то иначе — естественно, правильно. И чаще бывают испуганы отношением к смерти взрослых людей — этой истерикой, драмой.

По отношению к страданиям люди делятся на две категории: страждущих и бегущих страданий. Подавляющее большинство — это, конечно, бегущие. Бегство, непринятие страданий — это немирствие, не прекращающаяся ни на миг внутренняя борьба с Богом, страх перед страданиями, нежелание даже думать о них, отказ от всего, чему они могут сопутствовать. В итоге — отречение от радости жизни, а то и от самой жизни. Кто-то находит «легкий» путь, он же самый пагубный! — лишая себя жизни. Кто-то убивает себя изнутри. Мучительно долго, можно сказать, безконечно пытается погубить свою безсмертную душу.

Людей страждущих гораздо меньше. Их единицы. Это особая категория людей. Они принимают жизнь такой, какая она есть, без претензий, без всяких условий, всю без остатка. Они имеют особое благоговение перед жизнью. Им предоставляется возможность познавать и проникать в тайны. Они способны созидать мир вокруг и внутри себя… Разве вам не хочется оказаться среди них?! Мне хочется очень!

На этом закончу. Простите.

Благословляю вас и прошу молитв.

Протоиерей Игорь Макаров.

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.

Господь заповедовал нам 7 страница

Полина взялась уговаривать теперь самого отца Игоря отправиться в гости к тем людям. Сначала это были робкие намеки: дескать, и вам бы, батюшка, хоть краем глаза глянуть на их жизнь, а в последнее время приглашала открыто, все настойчивее и настойчивее.

— Я уже виделся с ними, общался, — отец Игорь помнил свою последнюю встречу, — поэтому не хочу быть в роли незваного гостя.

— Какой же вы незваный, батюшка! Званый, желанный! Там как узнали, какая беда с вами стряслась, сразу стали просить, чтобы Господь сломал пущенные в вас стрелы лукавого. Если бы вы только видели, как они молились, как просили Бога…

— И с чего бы вдруг? — усмехнулся отец Игорь, вспоминая, с каким недоброжелательством встретили его незнакомые женщины, когда он возвращался вечером домой.

— Как же, батюшка! — Полина внось готова была упасть отцу Игорю в ноги. — Ведь они вас не просто уважают, а чтут, как…

— С чего бы вдруг? — снова охладил ее восторги отец Игорь. — То, говоришь, что благодать от нас ушла, что стали мы пустышками, и вдруг такое почитание.

— Батюшка, простите нас, грешных! Сдуру ляпнула языком, рогатый попутал. Уважают они вас, даже любят. Ведь не кому-то, а именно вам Господь открыл тайну здешних отшельников. Простому человеку, случайному, Он бы не открыл, а хранил бы эту тайну под Своим покровом, пока бы не пришли сюда наследники ревнителей древних подвигов. А испытав вас, привел уже и тех людей, которые тоже хотят ревновать подвигам старцев. Не гневайтесь ни на них, ни на меня, грешную. Хотят они вас у себя видеть, зовут в гости, не откажите им в милости. Для наших людей они и впрямь диковатые, странные: ни хозяйства у них, ни забот привычных. Живут живой верой и молитвой, а обо все остальном Господь заботится: и чем напитать их, и чем обогреть. На нас другие тоже ведь смотрят косо: одни как на чокнутых, другие как на богомолов, третьи как на… На всяк роток не накинешь платок, пусть себе смотрят. Мы и есть не от мира сего.

Отец Игорь не испытывал желания идти к этим людям, несмотря на уговоры Полины.

«Кем я туда явлюсь? — рассуждал он. — Была бы нужда в моей помощи или присутствии там — позвали бы сами, не за три девять земель друг от друга живем. В чужой монастырь лезть со своим уставом? Раз они считают наши храмы мерзостью запустения, оскудением веры, а нас самих — лишенными благодати Божией, то пусть живут по своим законам и правилам. Они приехали и поселились здесь с готовыми убеждениями, своей общиной. Странно, что никому до них нет дела: как живут, как воспитывают своих детей, почему те не ходят в школу, почему община обособилась от всего белого света. Неужели нашумевшие истории с сектами, где процветали отвратительные пороки, растление, насилие над психикой людей, ничему никого не научили? Почему этими людьми не интересуются органы власти, кроме нашего сельского председателя? Или ждут, пока из этого тихого омута что-то не вылезет. »

«С другой стороны, — продолжал рассуждать, — почему бы не наведаться? Ведь это напрямую касается моей паствы. Только и разговоров об этих отшельниках да подвижниках. Началось с Полины, а от нее, смотрю, другие заразились: подхватили эти разговорчики, сами стали хаживать в гости. Не пойму: чего люди ищут? В нашей вере, в наших храмах — вся полнота и благодати, и спасения, и утешения, и силы. Зачем искать еще что-то? «Что смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли, ветром колеблемую?». Истинно так. Потому что сами — трость: легкомысленные и переменчивые. Говорят ныне одно, завтра другое, ни на чем не останавливаются, чего-то ищут, а спроси — и сами толком не знают чего. Откуда ветерок дунул — туда и наклонились. У Полины целый список людей, кого она убежденно, искренно считает святыми старцами нашего времени: постоянно к ним ездит, названивает, просит советов, благословения то на одно, то на другое. А свой приход — так, с боку припеку. Считает, что здесь достаточно лишь исповедоваться, а духовной жизнью должен руководить непременно монастырский старец. Или же вот такие люди, что пришли к нам неизвестно откуда и зачем. Прости, Господи, что сужу и тех, и других…»

Своими мыслями и сомнениями отец Игорь поделился с благочинным, который курировал приходскую жизнь всего района. Протоиерей Валентин был безбрачным священником, еще от юности став целибатом. Не связав себя монашескими обетами, он, тем не менее, вел довольно строгий, аскетический образ жизни, слыл большим молитвенником, усердно занимался благотворительностью.

По его благословению ежемесячно отправлялись щедрые наборы продуктов для заключенных, в дома престарелых, а сам отец Валентин регулярно посещал эти места, неся своим словом обездоленным людям тепло и утешение в скорби.

— А что, батюшка, и впрямь побывай, — поразмыслив, сказал он отцу Игорю в ответ на его сомнения. — Худого в этом я ничего не вижу. Молиться тебе с ними нет резона, коль они считают нашу Церковь лишенной благодати. А вот взглянуть на их жизнь — взгляни. Может, впрямь нуждаются в нашей помощи, поддержке? Может, это слепцы, которые не видели ничего другого? Или же ослепленные кем-то другим. Сходи, повидайся с ними ближе, пусть Господь благословит и поможет.

Взяв поводырем все ту же вездесущую и всезнающую Полину, отец Игорь в один из погожих вечеров отправился к поселенцам.

Хутор Балимовка, куда они шли, встретил их так же уныло, безотрадно, как его видел отец Игорь, когда впервые увидел новых поселенцев. Ни в одной из хат не светились окна, ни над одной не поднимался дымок живых очагов. Ни лая собак, ни привычных звуков, которые можно услышать в любом уголке деревни — ничего не было слышно и видно. Казалось, это был хутор-призрак, пугающий любого непрошеного гостя своими мрачными силуэтами, настороженной тишиной, за которой притаилось нечто, не желавшее открывать себя постороннему глазу.

— Затерянный мир какой-то, — отец Игорь усмехнулся, глянув на Полину.

Он шел в легком темном подряснике, который обычно надевал, когда отправлялся к людям. Поверх был иерейский крест на цепочке, а чтобы подрясник не цеплялся за торчавшие отовсюду колючки, отец Игорь немного подтянул его, подвязавшись кожаным поясом.

— Сейчас у них время общей молитвы, молитвенного стояния, поэтому никого не видно, — знающим тоном пояснила Полина.

— Надеюсь, мы никому не помешаем?

— Батюшка, да что вы! Конечно, не помешаем! Там гостям всегда рады!

Отец Игорь ничего не ответил, снова вспомнив, каким недоброжелательным взглядом смотрели на него здешние обитатели.

— Побудем, помолимся с ними и…

— Побудем немного — и назад, — отец Игорь остановил набирающий обороты восторг Полины. — Мы тут гости, а гость должен знать время и меру. Нас ведь звали не молиться, а просто в гости?

— Конечно, батюшка! А как же быть в гостях у этих подвижников и не помолиться с ними? Это все равно, что приехать в монастырь, все кругом обойти и возвратиться назад, ни разу не помолившись. Это точно: побывать в гостях.

— Полина, — он остановился. — Как ты думаешь, хорошо будет, если овцы начнут учить своего пастуха?

Полина сначала опешила от такого вопроса, а потом рассмеялась:

— Думаю, что смешно будет. Овцы — пастуха? Такого не может быть.

— Вот и не смеши людей. Будет, как сказал: зайдем, если нас действительно ждут, — и назад.

Полина открыла рот, чтобы снова возразить, как в это время перед ними, словно из-под земли, возникла женская фигура в строгом черном одеянии. Гости остановились, а Полина от неожиданности вздрогнула и перекрестилась. Отец Игорь сразу узнал в этой женщине ту самую «матушку», которая встретилась ему прошлый раз.

— С миром принимаем вас, — тихо сказала она, оставаясь на месте и давая понять, что не собирается брать священнического благословения. В левой руке она держала вязаные монашеские четки, нервно перебирая их узелки.

— А мы с миром пришли к вам, — ответил отец Игорь.

Ничего не ответив, она взглядом указала следовать за ней и повела гостей вдоль старых домиков, построенных тут еще в незапамятные времена прежними обитателями Балимовки. Они прошли вдоль нескольких из них. Отец Игорь обратил внимание, что нынешние поселенцы ничем не обозначили тут свое присутствие:

хатки стояли такими же ветхими, неухоженными, покосившимися, черными, какими их сделало покинутое время и прежние обитатели. Некоторые окна были так же забиты, заколочены досками, шифером, крыша во многих местах была дырявой, худой, лишь кое-где залатанной теми же досками да кусками битого шифера. Ни запаха еды, ни следа обычного домашнего хозяйства, ни запаха человеческого жилья: отовсюду веяло гнилью, сыростью, плесенью… Казалось, что тут поселились вовсе не люди, а призраки. И вовсе не жили, а обитали, наведываясь неизвестно откуда и так же неизвестно где скрываясь.

В некоторых жилищах вообще не было дверей: вместо них зияли черные проемы, ведущие вовнутрь: там же, где двери сохранились, они были настежь открыты, противно скрипя на ржавых петлях.

«Да, интересные новоселы, — подумал отец Игорь, перекрестившись, — живут, как лесные обитатели, ни о чем не заботясь. Настоящий затерянный мир»

— Да, так и живем, — то ли интуитивно почувствовав удивление отца Игоря, то ли угадав его мысли, тихо, но твердым голосом сказала их проводница. — Наша жизнь — в руках Господних. «Аз же нищ есмь и убог, Господь попечется о мне». После всего, что вам было открыто Господом, вы должны перестать удивляться. Род отшельников был и будет милостью Божией до скончания лет. Свято место не должно пустовать.

Отец Игорь не вступал в разговор, слушая «матушку». Он осматривался по сторонам, пытаясь составить первое впечатление об этих странных, замкнутых, изолированных от всего белого света людях, сравнивая с тем, что видел у старца Агафадора, что услышал от него, чему научился.

Проводница тем временем остановилась возле ветхого сооружения, похожего не на жилище, а скорее на сарай, хлев, где когда-то держали овец. Он был сбит из досок и бревен, обмазан со всех сторон глиной, а крыша покрыта соломой. Оттуда, через открытую дверь и щели доносились звуки, похожие одновременно на стоны, гул пчелиного роя и чье-то гнусавое пение.

— Братья и сестры сейчас на молитве, — сказала «матушка». — Господь ждет и ваши сокрушенные и уничиженные сердца… С миром вас принимаем.

И, слегка наклонив голову, покрытую черным, как и ее длинное платье, платком, она уступила дорогу гостям.

Едва они вошли вовнутрь, послышался душераздирающий женский крик.

— Пришли… явились… — зашептали «братья и сестры», оборачиваясь в сторону дверей, но их одернул резкий командный голос:

— Положи, Господи, хранение устам моим! Всем оставаться на молитве!

Пригнув головы, чтобы не удариться о полусгнивший дверной косяк, гости прошли немного вперед. Перед ними открылось помещение, действительно напоминавшее заброшенный хлев. Через многочисленные щели в стенах пробивались лучи заходящего солнца и сильно тянуло сквозняком, а через дыры в плохо залатанной крыше в угасающих красках заката виднелось вечернее небо. На земляном полу, лишь кое-где устланном пожухлой полевой травой, в глубоком земном поклоне склонились десятка три людей: женщины по левую сторону, мужчины — по правую, все без обуви и даже носков — босиком. Среди них были подростки и маленькие дети. Все держали в руках четки — кто вязаные, кто из деревянных бусинок, кто из сушеных ягод, нанизанных на суровую нитку: все молились, издавая при этом тот самый звук, который снаружи казался гудением взбудораженного пчелиного роя. А в левом углу корчилась в страшных судорогах девочка, чей истошный крик заставил гостей невольно вздрогнуть. Из ее рта шла пена, она закрывала лицо руками, карябая, раздирая его до крови ногтями, извиваясь и издавая то жалобный стон, то пронзительный визг, то настоящий звериный рык. Отец Игорь сделал было шаг в сторону этой несчастной, но «матушка» остановила его:

— Не нужно. Это борьба. «Господь Праведен ссече выя грешников, да постыдятся и возвратятся вспять вси ненавидящий Сиона».

Стоя в проходе, отец Игорь перекрестил девочку, и та начала успокаиваться, став теперь похожей из разъяренного дикого зверя на запуганного, избитого, больного, голодного маленького зверька, свернувшегося клубочком в темном углу на грязной подстилке.

Придя в себя от первого впечатления, отец Игорь осмотрелся дальше. Все, кто был в помещении, молились перед нечто таким, что, видимо, им напоминало Распятие, Голгофу: грубо сбитый из двух обрезанных жердей крест, увенчанный сверху клубком колючек, символизировавших терновый венец, а по краям вбиты старые кованные гвозди. По всем стенам висели иконы вперемежку с портретами царей, вождей, исторических личностей и странными изображениями, своим стилем и сюжетами больше походившими на сюрреалистические фантазии неизвестного автора, объединившие, казалось, несоединимое: лики святых и гримасы обезумевших людей, библейские сюжеты и откровенно содомские сцены, предметы церковной утвари и обрывки каких-то афиш, бутылочных этикеток, поздравительных открыток… Чтобы понять смысл этих сюжетов, видимо, надо было подняться над здравым рассудком, вызвать поток адекватных ассоциаций, психических реакций, безумных фантазий. Здешние же обитатели страстно взирали на них, молились, взывали к ним. Эти картины были оправлены в грубо сколоченные рамы и висели беспорядочно на всех стенах.

— Господи, помилуй… — крестясь, прошептал отец Игорь.

Полина же, тихонько тронув его, прошептала, млея от восторга:

— Ну, как вам. Я же говорила: подвижники, святые люди…

Отец Игорь ничего не ответил, продолжая наблюдать за всем происходящим. Впереди всех молящихся стоял и руководил всеми немолодой мужчина с длинной седой бородой, такими же длинными седыми волосами, в подпоясанной холщовой рубахе и тоже босиком. Он больше напоминал дирижера, который командовал «оркестром» голосов и звуков лежащей у его ног паствы.

— Восплачем пред Распятым! — громко возгласил он, воздев руки ко кресту. — Омоем скверну душ наших!

И тут же масса распластанных в беззвучной молитве людей превратилась в щетину из поднятых рук: судорожно дрожащих, заломленных, скрюченных, худых, грязных. А над нею раздался истошный вой, который привел отца Игоря в оцепенение. Полина же, напротив, в одном порыве со всеми тоже рухнула на колени и, воздев руки, заголосила, обливаясь слезами:

— Господи-и-и-и. Пощади, помилуй меня, гре-е-е-шную-ю-ю.

Но тут бородатый «дирижер» одним взмахом руки прекратил это «соборное» рыдание, возгласив:

— Защитим себя, братия, от всякого врага и супостата, иже ходит, аки рыкающий лев, ища кого поглотить.

И, снова воздев руки, уже сам стал просить, пока остальные начали судорожно перебирать узелки своих четок:

— Молитву сию даю Единому Богу, яко да подобает всем человеком православным спасение в дому том, в нем же живет святая сия молитва, яже написана на семидесяти двух языках, да разрешится: или в море, или в потоке, или во источнице, или в кладезе, или в стене да разрешится; или в притворе, или в ходу, или в горах, или в пропастях земных, или в корне, или в древе, или в листве да разрешится; или в нивах, в виноградах, или в траве, или в бане, или в коже рыбной, змеиной или плотской, или в глазах, или в головных убрусьях, или в постели, или во обрезании ногтей ручных или ножных, в крови горячей или во очию, или в ушию, или в мозгу, или под мозгом, или в плещу, или между и лещами, или в голенях, или в ноге и руке да разрешится; или во чреве, или в кости, или в жилах, или в естественных пределах да разрешится; или в злате, серебре, меди, железе, олове, свинце, воске, или в морских гадах, или в летающих по воздуху, или в хартиях, или в черниле да разрешится. Иже двух язык лукавых Мару-Салахмару и Решихору, аще прогоняю имя тихое Елизиду от рабов Божиих, здесь с нами молящихся…

Обомлевший от такой «молитвы», отец Игорь теперь ясно видел, что за дух объединял этих несчастных, затравленных людей, витал над ними, доводя до совершенного исступления. Да и сам этот «молебен» больше был похож на технику наведения транса, умело совершаемую бородатым и косматым «дирижером», который продолжал и продолжал взывать к двум черным перекладинам:

— Помилуй и спаси рабов Твоих, здесь предстоящих и молящихся, да не прикоснется к ним, ни к дому, ни в вечерний час, ни в утренний, ни в день, ни в полу нощи, сохрани, Господи, от воздушных, нагорных, тартарных, водяных, лесовых, дворовых бесов. Словом Господним утвердися небо и земля, молитвами Пречистыя Ти Матере и всех святых Небесных Сил Безплотных Твоих, Архангел и всех святых, от века Тебе благоугодивших, иже Ты, Вседержителю Господи, ограждением и силою Честнаго и Животворящаго Креста Господня, да будут свободны рабы Твои, и да будет посрамлено лукавство всею небесною силою во славу Господа нашего Иисуса Христа, всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

И снова команда:

— Восплачем пред Распятым! Омоем скверну грешных душ наших!

А в ответ — стенания, плач, истошные вопли, воздетые судорожные руки…

Потом пошли молитвы за «грядущего царя-искупителя святой земли нашей, его же имя Ты, Господи, Сам веси», потом, не называя имени, за тайного старца-молитвенника «сего святого места, и всех от мира укрывшихся в спасении от антихриста и его проклятой печати». Потом все новые и новые прошения в сопровождении жуткой какофонии звуков: монотонного гудения, напоминающего чтение мантр, истошных криков, стенаний, воплей, рыданий, хрипов…

Отец Игорь почувствовал, что побудь он в такой атмосфере еще минуту — и сам лишится рассудка. Ему стало не хватать воздуха, голова закружилась, а мозг начал цепенеть под воздействием этого коллективного безумия. Поняв, что отец Игорь не разделяет и не принимает царящего здесь духа, сопровождавшая «матушка» вышла вместе с ним наружу, а следом и Полина, пребывающая в охватившем ее возбужденном состоянии.

Отец Игорь несколько раз глубоко вдохнул прозрачный вечерний воздух, наполненный тишиной и прохладой, понемногу приходя в себя.

— Не надо ничему удивляться, — тем же чеканным слогом сказала женщина. — И не надо никого судить, что у нас не так, как у вас. «Кому дано вместить, да вместит». Вам, видимо, не дано. Пока что… Аще будет на то воля Божия, то увидите и нашего старца. У него великая благодать, через него Господь многих привел к истинной вере и спасению.

«У них тут еще и старец есть… мелькнуло у отца Игоря. — Хотелось бы взглянуть».

— Да, есть, и не нужно этому удивляться, — снова поняв его мысли, сказала проводница. — Мы живем по законам древних отшельников, и род их избранный по милости Божией не перевелся.

— Кто же ваш теперешний духовный наставник? Где он обитает?

— Не надо искать встречи со святыми людьми. По воле Божией они сами могут прийти к вам. Или не так было, когда вы лежали в больнице? Или когда вам ставили смертный диагноз и вы не верили в то, что сможете подняться?

Отец Игорь быстро взглянул на женщину.

«Откуда им обо всем известно? Об этом ведь знал только мой дядя и сам отец Агафадор?»

— Как сказал святой пророк, «во многой мудрости много печали», — «матушка» читала его мысли и смятение. — Мы будем просить Господа, чтобы Он вразумил вас. И вы просите Его о том же, как этому научены. Ведь по-другому не умеете.

— Я бы хотел… если можно, немного воды, — от всего пережитого у отца Игоря пересохло в горле. — Самой обычной… колодезной.

— Прошу ко мне в гости, — «матушка» снова вышла вперед и, пройдя несколько хат, вошла в одну из них, взглядом пригласив за собой гостей.

Это была небольшая комнатка, без всякой мебели, с разобранной печкой, увешанная такими же «образами», что и там, где молилась община. По углам лежали старые тюфяки, на которых, видимо, спали новые «отшельники». Кругом царили грязь, беспорядок, хаос. На подоконнике стоял огарок оплывшей сальной свечки, рядом — глиняный кувшин и пара глиняных кружек. Налив в одну из них воды, немногословная хозяйка повернулась к «образам» и быстро прочитала:

— Отец Единый и Всевышний, источник жизни, бытия, благослови нам эту воду, пусть напитает суть Твоя ее мельчайшие частицы любовью, силой, красотой. Своей божественной десницей очисти, заряди святой энергией и благодатью, и через пищу дай нам свет, благослови нас, Божья Матерь, и укрепи Любви Завет. Аминь.

И совершила над водой несколько пассов ладонями. А потом подала отцу Игорю:

— Пейте на здоровье.

Спокойно посмотрев в глаза «матушке», отец Игорь поцеловал висевший на нем священнический крест и, неспешно перекрестившись, твердо прочитал молитву «Отче наш». Затем, трижды благословив крестным знамением «заряженную» воду, выпил. Поставив кружку на подоконник, сказал, глядя в глаза «матушке»:

— Наши молитвы сильнее будут. И вера наша крепче.

И решительно пошел назад в деревню. Полина едва поспевала за ним, то и дело ахая от восторгов:

— Как вам? Правда красиво? Истинные подвижники, воины духа!

Уже на подходе к деревне отец Игорь остановился.

— Значит, так, Полина. Говорю тебе, а ты передай всем, кому рассказываешь об этих «воинах»: моего благословения ходить туда вам нет.

Полина открыла рот, чтобы что-то возразить или оправдаться, но отец Игорь добавил еще строже:

— Нет вам на то моего благословения. И не будет. Понятно? А там воля ваша.

Уже на другой день отец Игорь был у благочинного, рассказав ему подробно о своих впечатлениях от близкого знакомства с поселенцами: царившей там атмосфере, неслыханных доселе «молитвах», образе жизни. Все внимательно выслушав, отец Валентин горько усмехнулся:

— Ты еще чему-то удивляешься? Лично я — давно нет. На фоне того, что творится в стране, обществе, где рядовой человек, обыватель поставлен фактически ни во что, никем и ничем не защищен, чему удивляться? Только одному: что мы еще не перебили друг друга, не исчезли вообще как этнос. Долготерпение Господне только нас и терпит — ради, может, кучки праведников, что еще по местам остались. А при нынешнем разгуле вседозволенности, бесконтрольности, безнаказанности пороков кого будут интересовать, волновать такие люди, о которых ты мне рассказал? Наоборот, нам говорят, что они ведут здоровый образ жизни: не пьют, не употребляют наркотики, заботятся о семье — своей личной и церковной, творят добро, подают руку помощи тем, от кого отвернулось общество. Что в этом плохого? Попробуй заикнуться, что это секты, тебе сразу вспомнят все, что так любит смаковать нынешняя пресса, когда берется рассказывать о нашей Церкви. А там грязи целые ушаты. Поэтому, отец Игорь, ничему не удивляйся.

— Мне кажется, отец благочинный, тут уже не удивляться нужно, а что-то делать, предпринимать.

— И что ты предлагаешь? Предположим, напишем чиновнику, который в администрации нашего района ведает вопросами церковной жизни, или даже в милицию сообщим. И что? Отреагируют? Сомневаюсь. Нас же и обвинят: скажут, что хотим оболгать нормальных людей, видим в них своих конкурентов, соперников. Спросят, чем плохим они себя проявили. Ничем? Ну, не ходят они в наши храмы, живут обособленно от остальных. И что с того? Посмотри, кто сейчас арендует дома культуры, кинотеатры, другие общественные места? Сектанты, гордо называющие себя «церквями»: «На горе», «На скале», «Последних дней», «Предпоследних дней», «Истинные», «Полного Евангелия»… На выбор, на любой вкус! И попробуй назвать эту публику сектой — сразу потянут в суд за оскорбление религиозных чувств или за разжигание межконфессиональной розни. Мы с тобой крайними и окажемся, виноватыми в том, что опорочили нормальных людей. А пресса раздует на этой теме такую истерию, что нам всем тошно будет.

— И все же, — робко возразил отец Игорь, — сидеть сложа руки, когда под боком творится неизвестно что…

— Опять спрашиваю: что ты предлагаешь? И на что надеешься? Что туда кто-то пойдет? Может, сходят, наведаются. А проку? Ноль. Да еще нашим же салом по нашим мусалам: дескать, раз вы такие заботливые, сердобольные, то и найдите им более достойное жилье, работу, деток их определите в садик, позаботьтесь, чтобы они были одеты, обуты, накормлены. Припомнят и «мерседесы», и все остальное. Им ведь кажется, что мы тут как сыр в масле катаемся, деньгам счета не знаем, паразитируем на вере народа.

Отец Игорь усмехнулся.

— Не смейся, отец, так и будет. Уже есть. Ты впервые с этим столкнулся, а у меня, поверь, опыт немалый, чутье. Будем крайними, особенно если среди той публики найдется какой-нибудь писака или жалобщик. Тогда нас с тобой обложат и жалобами, и тасканием по судам. Вспомнишь мои слова. Посмотри, сколько вокруг бродяг, бездомной публики. И кто ими занимается всерьез? Кто? А эти люди, о которых ты так встревожился, живут одной общиной, с негативной стороны себя не проявляют: ни дебошей там, ни драк, ни пьянок-гулянок, как у цыган частенько бывает, по чужим дворам и домам тоже не шастают, на чужих жен не засматриваются. Живут не так, как другие? И что с того? За шкирку — и за колючую проволоку? Взрослых в изолятор, а малышню по интернатам да детдомам? Мы с тобой, отец, тоже не от мира сего. Другие ведь нас тоже терпят, хоть кое-кто и скрипит от злости зубами. Ты молод, а я еще советское время прихватил, всякого насмотрелся и наслушался в свой адрес. Каких только ярлыков нашему брату не клеили, каких только собак на нас не вешали!

Благочинный вздохнул и, побыв немного на кухне, принес горячий чай, которым стал угощать отца Игоря:

— Попей, здесь целебные травы, нервы хорошо успокаивают.

И добавил в чашку кусочек лимона.

— Тут бы, отец, в своем доме разобраться. Такое творится, такие «чудеса», что за голову хватаешься. Об отце Василе из соседнего района слыхал?

Отец Игорь кивнул головой.

— Вот что дьявол с ним сделал! Сначала поднял всем на обозрение, возвеличил: дескать, смотрите, какой он чудотворец, подвижник, праведник, даже я боюсь к нему подступить. А потом раз — и всеобщим посмешищем сделал. Люди в ужасе, не знают, как ко всему относиться: продолжать ли ходить к нему со всех окрестных деревень, жалеть его, или бежать оттуда? В полной растерянности. Да если бы только один отец Василий. Прости, Господи, не в суд будь сказано, такое творится… Вчера семинарию окончил — сегодня уже духовник, старец. За душой никакого опыта — ни пастырского, ни чисто человеческого, житейского, а он уже пуп земли, истина в последней инстанции. Никто ему не указ, не авторитет — ни архиерей, ни благочинный, ни просто старший собрат, у которого можно поучиться уму-разуму: как общаться с людьми, как их воспитывать. Эх, что там говорить…

Он грустно вздохнул, потом встал и, выйдя в соседнюю комнату, возвратился с какой-то помятой газетой. Взглянув, отец Игорь сначала подумал, что это та самая, где писали о нем. Но отец Валентин надел очки и пробежался по страницам.

— Надо полагать, тут о твоих отшельниках пишут. Похоже на то. Газета не наша, мне ее в области дали.

Отец Игорь удивился и хотел взять газету, но благочинный начал читать сам:

— «Прозрение. Почему я разочаровалась в нынешней церкви и где обрела истинную веру». А, как тебе нравится такой заголовочек?

— Это что, о наших поселенцах? — изумился отец Игорь.

— Надо полагать, именно о них, потому что там твоя деревенька фигурирует. Хорошенькое «прозрение», сплошные чудеса. А ты волнуешься, что там и то не так, и другое не эдак. Герои! Интервью у них берут, места в газетной полосе не жалеют. Попробуй о них не то что сказать — подумать нехорошее, так тебя газетчики вмиг размажут, с дерьмом смешают, сделают антигероем. Мало нам от их плевков приходится вытираться.

— Господи, помилуй… — прошептал обомлевший отец Игорь.

— Нет, ты только послушай эти откровения:

«Наш корреспондент встретился с бывшей прихожанкой одного из православных храмов Ольгой N., которая поведала о своих мотивах разрыва с официальной Церковью и перехода в общину, своим уставом и образом жизни напоминающей первые христианские церкви, где царила духовная гармония, чистота отношений, любовь и согласие.

— Я, — говорит эта Ольга, — разочаровалась в той Церкви, к которой принадлежала до недавнего времени. То, что там происходит, уже ни от кого не скроешь: сплошная коррупция, взятки, поборы, растление духовных лиц и доверчивых прихожан, в том числе несовершеннолетних. О безобразиях, творящихся в современных монастырях, и говорить нечего. Церковь если не превратилась до конца, то уверенно идет к тому, чтобы стать самостоятельной структурой со своим бизнесом, неподконтрольным государственным органам, легко манипулируемой разными силами и партиями, особенно во время политических кампаний. Я долго искала источник истинной веры, истинного христианского благочестия и, казалось, отчаялась найти его, когда судьба послала мне встречу с удивительным человеком, ставшим добрым пастырем общины, куда я влилась на правах сестры, равной таким же сестрам и братьям…»

Отец Валентин свернул газету и отдал отцу Игорю:

— Не могу, дальше почитаешь дома сам. Мне от этих «прозрений» становится плохо.

Возвратившись домой, отец Игорь углубился в чтение статьи. Он читал и перечитывал, пытаясь найти в ее хвалебном, восторженном тоне хотя бы маленькую долю подтверждения тому, что увидел собственными глазами. И не находил. Не было в той общине ни духа любви и согласия, ни духа смиренной молитвы — ничего, о чем взахлеб рассказывала главная героиня очерка Ольга. Молодая, красивая, лет тридцати, полная сил и энергии, она сияла радостной улыбкой, в легком платочке, наброшенном поверх головы с аккуратно уложенной прической, олицетворяла, казалось, вершину христианского счастья. Тот же «добрый пастырь», о котором поведала Ольга, напротив, был скрыт: на фотографии он стоял обращенный к читателям затылком, закрытый к тому же неким капюшоном, напоминающем накидку монаха-схимника, из-под которой виднелись длинные каштановые волосы. Сам он стоял напротив темного проема не то кельи, не то пещеры, в ореоле пробивающегося сверху света, создающего вокруг его головы действительное подобие нимба. В комментарии под этим фото стояли слова Ольги: «Наш пастор, в отличие от церковных деятелей, очень скромный, не показывает своего тихого лика никому, кроме паствы, вверенной ему Богом. Он, как и все мы, не занимается рекламой: мы идем к Богу без тех пиар-технологий, которыми пользуются другие Церкви, а также их скандальные пастыри. Истинный Бог и Его слуги в рекламе не нуждаются…»